В своем попечительном вдохновении, — продолжает Г. Флоровский, — «полицейское государство» неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации («vicario nomine»), и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народно–государственной жизни свое место, но только в меру и по мотивам государственной полезности и нужды [601].
Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность — пригодность для политико–технических задач и целей. Потому само государство определяет объем и пределы обязательного и допустимого даже в вероучении. И потому на духовенство возлагается от государства множество всяких поручений и обязательств. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется именно так, и только так, о себе и думать. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу более всего и притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор… Не позволяется возражать против внушительных указных «понеже». Правительство спешит все обдумать и рассудить наперед, и собственное рассуждение обывателей оказывается тогда ненужным и лишним. Оно может означать только некое неблагонадежное недоверие к власти».
Такова идея военно–полицейского государства, энергично, но со множеством ошибок, разрушений и переделок возводившегося в первой четверти XVIII в. Петром I со товарищи. Как, однако, на практике выглядело обращение с Церковью без патриарха? Может быть, конкретные меры государственных чиновников прояснят и наполнят реальным содержанием ярко охарактеризованную Г. Флоровским общую картину? В конце концов, немало воды утекло после погребения Адриана в 1700 г. до 1718 г., когда Петр I велел своему подручному Феофану Прокоповичу [602] сочинить ликвидирующий патриаршество «Духовный регламент» (действовал с 1721 по 1917 г.). К этому антицерковному памфлету в форме закона мы вынуждены будем вернуться, а пока посмотрим, чего на деле прежде всего хотел Петр, отказываясь от поставления нового патриарха.
Указ 1701 г. о назначении Стефана Яворского местоблюстителем патриаршего престола только «в духовном правлении», «а в мирском рассуждении» передача всех полномочий судье Монастырского приказа И. А. Мусину–Пушкину означал всего лишь, что государство накладывало лапу на все церковные владения и доходы. Самому Стефану Яворскому для въезда в патриаршие вотчины требовалось разрешение царя; даже получить церковное вино из своих домовых погребов он не мог без указа Мусина–Пушкина. Митрополит Казанский Тихон должен был просить царя указать Монастырскому приказу выдать ему, владыке огромной епархии, «грамоту» на право расходования 200 рублей на строительство. Особая ирония этого громадного государственного ограбления состояла в том, что юридически церковные вотчины еще принадлежали Церкви. Просто Петр считал, что он и его чиновники разумнее используют не принадлежащие им доходы и имущества. Правда, уже за первые четыре года «рачительного» управления Монастырского приказа у Церкви было изъято, роздано «в вечное владение» разным светским лицам, продано и сдано в оброк около 1800 крестьянских дворов, немало земель и промыслов [603].
Понятно теперь, почему «повременить» с избранием патриарха предлагал Петру именно прибыльщик. Но после первого грабительского порыва выяснилось, что церковные доходы вовсе не так значительны сравнительно с настоятельными потребностями собственного содержания духовных владельцев. Многие из них имели столь незначительные доходы, что чиновному аппарату просто невыгодно было заниматься управлением их имуществами. Посему в 1705—1720 гг. высокопремудрое петровское правительство оставляет в своем ведении только крупных владельцев: 11 архиерейских домов и 60 монастырей, подвергнув их «определению».
Вотчины всех более или менее богатых духовных владельцев разделялись на две части. С одной, «определенной», доходы шли на содержание архиерейских домов и монастырей, а с другой, «заопределенной», поступали в Монастырский приказ. Однако и эта мера, учитывая уровень «грабительства великого и кражи государственной» в петровской новостройке, не оправдала себя. В августе 1720 г. Монастырский приказ был закрыт, а духовные владельцы обязаны сами управлять «заопределенными» вотчинами и сами же вносить в казну «неопределенные» суммы. Самоограбление в чистом виде продолжалось недолго, поелику на горизонте уже маячил святейший Синод, учрежденный в 1721 г.
Синод, по образцу иных государственных учреждений, представлял собой коллегию из президента (позже — обер–прокурора), двух вице–президентов, советников и асессоров, архиереев, архимандритов и городских протоиереев (общее число членов менялось от 11 до 7 и т. д.). На первом же заседании Синода, открытом государем 14 февраля 1721 г., Петру был вручен доклад с вопросом, ведать ли новому учреждению «сборами и правлением» все духовные вотчины? «Быть по сему!» — начертал Петр I. Синод немедля разослал по епархиям указ о своем вступлении в управление духовными вотчинами, а вскоре и Сенат подтвердил решение о взимании всех государственных сборов с церковных имуществ «посланными из духовного Синода». Речь шла о тех же прихваченных государством чужих доходах, только передавать их Камер–и Штатс–контор коллегиям должен был Синод [604].
Синод очень быстро понял все тяготы такого рода занятий и уже в 1721 г. упросил Петра восстановить Монастырский приказ как синодальный орган по управлению духовными вотчинами. Таким образом, новое духовное начальство получило полную хозяйственную самостоятельность (без разрешения Синода Монастырский приказ не выполнял требования коллегий и даже Сената), при этом утеснив архиерейских и монастырских владельцев «заопределенных» вотчин, вопреки их сопротивлению назначая туда своих комиссаров и управителей. С другой стороны, Петр I был удовлетворен размерами поступлений в свою казну при высвобождении светских чиновников; в 1723 г. он даже возложил на Синод взыскание недоимок на церковных крестьянах, вместо посланных было для этого офицеров. Мало того, перед Синодом ставились задачи сбора и доношения в Сенат сведений о хозяйственном состоянии всех духовных вотчин. Синод обеспечил бесперебойное поступление в государственную казну «заопределенных» сумм и различных сборов, хотя в 1725 г. Монастырский приказ был переименован в Камер–контору синодального правительства, а в 1726 г. его сменила Коллегия экономии [605].
Могущественным мотивом уклонения петровского государства от законного поставления патриарха, как видим, были деньги, точнее, возможность невозбранно грабить Церковь, да к тому же, со временем, руками самого инкорпорированного в чиновничий аппарат духовенства. Но корни окончательного решения ликвидировать институт патриаршества лежали глубже. Отраженные в «Духовном регламенте», составленном Феофаном Прокоповичем и пополненном лично Петром, они выдают патологический страх, ненависть и отвращение тирана и его прихлебателей к отечественным традициям и патриаршеству в особенности.
«От соборного правления, — откровенно говорится в «Регламенте», — не опасаться отечеству мятежей и смущения, каковые происходят от единого правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но удивляемый честью и славой великого высочайшего пастыря помышляет, что такой правитель есть будто второй государь, самодержцу равносильный или больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство.
Это, — развивает параноидальные фантазии «Регламент», — сам народ так умствовать привык. Что же, если еще и плевельные разговоры властолюбивых духовных приложатся и сухому хворосту огонь подложат? Так простые сердца мнением этим развращаются, что не так на самодержца своего, как на верховного пастыря в каком–либо деле смотрят. И когда услышится некая между оными распря, все духовному больше, нежели мирскому правителю, хотя слепо и пребезумно, согласуют, и за него бороться и бунтовать дерзают… Что же, когда еще и сам пастырь, таковым о себе надмен мнением, спать не захочет?»
«Регламент» переполнен сетованиями на то, как трудно государю бывает избавиться от неугодного ему «единого самовластного пастыря». Зато убери патриарха — и легко учредить «коллегиум: правительственное под державным монархом есть и от монарха установлено». «А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного». Да и против кого бунтовать, если Петр I сам — «крайний судия Духовной сей коллегии», которому члены Синода приносили присягу не просто как Божиему помазаннику, но яко самому «Христу Господню»!
